Нам остается конкретизировать эти моменты отпадения от космического порядка, подготовившие новое, технологическое отношение к миру.

1. Социоцентризм в противоположность космоцентризму*. Начиная с зарождения буржуазного способа производства общество утверждает свою независимость от природы и осознает себя самодетерминирующей системой. Происходит разрыв социума с Космосом, благодаря чему человек сразу освобождаются от велений великого природного закона. На его долю остается только общественные постановления, которые ввиду их, повидимому, субъективного, космически непредопределенного характера можно оспаривать и перерешать.

2. Механицизм. Для того чтобы свободно распоряжаться окружающим миром и не стесняться в нем, необходимо понизить его статус в собственных глазах. В глазах человека традиционной эпохи. Космос был не только величественным, но и живым: он обязывал человека к пиетету и повиновению не только как воплощение высшего порядка, но и как воплощение неотчуждаемых прав жизни, частным выражением которой выступает наша человеческая жизнь. Технологическое вмешательство означало бы в этих случаях и посягательство на высший Божественнокосмический закон, и на непререкаемые права жизни на Земле (защищенные древними табу, связанными с теллурическим мифом).

Поэтому, чтобы вместе с тургеневским Базаровым заявить, что «природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», надо было предварительно изменить статус природы, принизить ее до мертвой материи. Мертвая материя в отличие от живой ни к чему человека не обязывает: она бесчувственна и безгласна, и к ней вполне можно относиться как к средству.

С тех пор и действует эта социокультурная закономерность: если вы решаетесь к тому или иному природному или социальному объекту относиться сугубо утилитарно, вам надо предварительно понизить его статус – увидеть в нем всего лишь вещь. Технологическое отношение к миру – вещистское, оно предполагает субъектобъектную дихотомию: я, в качестве субъекта, имею перед собой мир, пониженный до роли объекта и тем самым снимающий с меня ограничения нравственнорелигиозного закона.

К этой же процедуре понижения статуса окружающего мира принадлежит идея конгломеративности. Если мир представляет собой взаимосвязанную гармоничную систему, то наши произвольные вмешательства с целью извлечения для себя полезного и избавления от бесполезного непозволительны. Но если он выступает как некий склад или кладовая ресурсов, если порядок в мире предстоит налаживать нам, людям, а сам он лишен внутренней системной упорядоченности, то открывается возможность чисто технологического подхода. Здесь лишнее, нефункциональное, «бесполезное» для человека можно решительно устранять, полезное – изымать. Как характерно то, что люди, принадлежащие к великим восточным традициям – конфуцианской, буддистской, даосистской, – не мыслят для себя той утилитарнотехнологической свободы, которая в свое время развязала руки западному «фаустовскому» человеку. Вот, например, о чем говорит буддизм: «Закон заботится и о низшем, и о среднем, и о высшем. Поэтому я должен сделать свое сознание подобным закону. Закон нельзя понимать как нечто приятное. Закон нельзя переделать»*.

В великих традициях Востока человек не возвышается над окружающим миром в качестве монопольного субъекта, перед которым лежат безгласные объекты: «закон одинаково заботится и о низшем, и о среднем, и о высшем». Поэтому нам следует пересмотреть тот наивносамоуверенный стереотип европоцентричного сознания, согласно которому технологическая отсталость Востока от Запада коренится в его примитивизме. Восток не потому не освоил технологический принцип во всей полноте его возможностей, что этому мешал примитивизм его культуры. Современная культурология дает нам весьма убедительные свидетельства необычайной рафинированности цивилизаций Востока, по сравнению с которой западная цивилизация выглядит примитивно одномерной. Технологическая «неудача» Востока связана с его этикой, со специфическим для него отношением к миру, которое, кстати, ныне в значительной мере «реабилитировано» и новейшей, постклассической наукой Запада, и его постклассической культурой, уяснившей для себя экологические и нравственные туники модерна. Поэтому не будем путать архаику с варварством. Варварство – это то, что стоит позади архаики, еще не доросло до нее, либо представляет продукт грубого разрушения архаики (как правило, под ударами извне), результат забвения культурной памяти и связанных с нею заветов и запретов.

Европейская инструментальная наука – источник промышленных и социальных технологий, может в известном смысле оцениваться как варварский разрыв с великой традиционной мудростью, с интуициями высшего космического порядка. Традиционная мудрость, позволившая человечеству в течение многих тысячелетий избегать великих экологических и социальных катастроф, состоит в единстве Истины, Добра и Красоты. Со времен европейского Ренессанса наука как средство выпытывания тайн природы – добывания полезных истин – постепенно эмансипируется от велений Добра – от цензуры нравственного запрета, олицетворяемого религиозной верой. Эта эмансипация науки от религиозной морали чрезвычайно ускорила формирование особого инструментального разума, которому современная техническая цивилизация обязана всеми своими достижениями.

Следующий прорыв в системе современного духовного производства произошел тогда, когда наметилось обособление искусства от морали – возник художественный авангард, третирующий Истину и Добро во имя «безграничной свободы». Два указанных «авангарда», научный и художественный, открыли в мире несметное количество новых сил и возможностей, которые консервативный моральный разум наверняка не Дерзнул бы открыть. Проблема, однако, заключается в том, чтобы окультурить эти силы – подчинить их долгосрочным интересам человеческого выживания на Земле, связанным с нахождением новой гармонии Человека и Космоса. Но это – задача, заведомо выходящая за пределы утилитарно технологического разума, который, словно Мефистофель, открывает нам новые, неожиданные возможности, но требует за это поступиться чемто этически высшим, о котором нам предстоит сокрушаться впоследствии.

Упомянем в заключение еще один момент, относящийся к происхождению технологического принципа. Речь идет об идее «черного ящика». Метафора «черного ящика» сыграла столь большую роль в генезисе технической цивилизации, что необходимо раскрыть ее смысл подробнее. Традиционная мудрость (традиционный тин знания) основывалась на понятии внутренней сущности, или субстанции, отражающей природу данной вещи и закон ее существования в мире. Сущность эта всегда скрыта – потомуто она и требует усилий или даже подвига знания, отличного от обыденного здравого смысла или обывательской любознательности. Сущность всякой вещи является, в конечном счете, отражением скрытого в ней всеобщего космического закона – его тайным и специфическим проявлением.

Поэтому путь нашего знания от явлений к сущности одновременно предстает и путем от инфантильно несведущего произвола к усвоению все более высоких, всеобъемлющих норм, отражающих законы всеобщей связи и всеобщей взаимозависимости явлений Космоса. Путь знания есть путь соотнесения кажущихся неупорядоченными событий с организующей их скрытой сущностью. Вот почему Добро и Истина совпадают в традиционной картине мира: Истина есть открытие за внешней неупорядоченностью скрытого всеобязывающего закона.

Каким же образом западная инструментальная наука избавилась от подобных ограничений? Представьте себе психологию пришельца, который пребывает в данной общине, но чувствует себя внутренне психологически свободным от ее порядка и уклада. Ему необходимо выжить в ней, а не осуществить ее заветы. Поэтому он тут же попытается хладнокровно отделить те общественные установления, которые нарушать опасно или бесполезно, от тех, которые можно с пользой для себя обойти, добившись более быстрого результата.

Примерно так и повел себя в природном Космосе западный «фаустовский» человек, почемуто почувствовавший себя инородным пришельцем в окружающем мире. Он отверг трудную дорогу классической мудрости, открывающей имманентную* суть вещей как они есть сами по себе, чтобы поскорее добраться до того, что оказывается интересным с нашей субъективной стороны. Словом, он отказался постигать «вещивсебе» (как они существуют безотносительно к нашей пользе) и решил спрямить свою дорогу к успеху, интересуясь лишь тем содержанием мира, какое выступает в понятии «вещь для нас».

Это и есть принцип «черного ящика»: не интересуясь скрытым внутренним содержанием вещи, взятой самой но себе, изучать, как соотносятся «входы» (наши воздействия на нее извне) и «выходы» – видимые эффекты этих воздействий. Это знание, сводимое к конъюнкции: если «а», то «б». Классическая мудрость никогда бы не удовольствовалась этой простой констатацией: она попыталась бы заглянуть внутрь и понять, почему же и каким именно образом «б» внутренне связано с «а». Но европейская инструментальная наука Нового времени отвергла эту «сентиментальность» постигающего разума, стремящегося проникнуть во внутреннюю суть явлений, и решилась довольствоваться прагматическим результатом: если искомое «б» я научился находить, воздействуя на «а», то мне нет никакого дела до того, какова их внутренняя интимная связь. Этика инструментальной науки не только не поощряет такое любопытство, но, скорее, осуждает его как архаическую «праздность ума». Словом, не важны внутренние мотивы или подтексты мирового порядка, важно, чтобы этот порядок был удобен и полезен для нас.

Аналогичную установку мы затем встретим в социальной нормативности западного правового государства*, которое не интересуется благонамеренностью помыслов граждан: единственно важным признается приемлемость социального поведения.

Инструментальный кодекс западной культуры не только эмоционально остудил человека, научив его не интересоваться метафизическими и нравственнопсихологическими подтекстами поведения вещей и людей. Он позволил западной цивилизации выиграть время за счет того, на чем «теряла время» традиционная (и современная восточная) мудрость, поставившая себе правилом не принимать решений до тех нор, пока внутренняя сущностная обусловленность и сущностные последствия этих решений не будут достаточным образом проявлены. Значительно более интересуясь собой, чем окружающим мировым устройством, западный человек проявил равнодушную (или великодушную – как посмотреть) терпимость ко всему тому в мире, что прямо не затрагивало его прагматических интересов.