Нынешняя номенклатурная приватизация стала завершением и конституционноправовым оформлением этого латентного* процесса. Вестернизация снова обращена к правящему номенклатурному слою, а основная масса населения загнана в гетто нищенства, примитивного натурального обмена и социального бесправия. Вполне возможно, что тем самым закладывается новый цикл нашей вращающейся по кругу истории: восстановление консенсуса служилого государства, неизбежное ввиду наших специфических природных и геополитических условий, может вновь получить форму тотальной ориентализации общества и очередной «экспроприации экспроприаторов».

Долговременный исторический опыт показывает, что наше пространство отличается особой экономической и геополитической жесткостью: чтобы выжить в нем, нужна государственность, существенно отличающаяся от того «государстваминимума», которое стало эталоном западного либерализма. В пашем пространстве требуется существенно иной баланс общественно необходимого времени: доля ратнослужилого и административнополитического времени здесь всегда будет выше, чем в щадящем западном пространстве, доля экономического (предпринимательского) времени — соответственно ниже. Поэтому, внимая сарказмам наших западников в адрес «восточной антиэкономики», следует четко различать то, что в самом деле достойно осуждения в качестве отжившей архаики, от того, что принадлежит к устойчивым особенностям нашего общественного бытия. Безотносительно к тому, готова ли принять это наша властная элита и идейно ее обслуживающий словоохотливый либерализм, консенсус служилого государства нам предстоит восстанавливать в какойто новой форме.

Сегодня, когда кризис государства и деформация геополитического пространства достигли своего предела, потребуется, вероятно, новое повышение роли служилого времени в бюджете национального времени и сопутствующая этому рокировка доминирующих общественных типов. В этом состоит, может быть, самый разительный из парадоксов нашей реформационной эпохи. Реформаторы замыслили искоренить героику милитаристской «антиэкономики», заменив ее «позитивным» хозяйственным творчеством индивидуалистического типа. Но разрушение государственности сегодня объективно требует нового резкого увеличения доли служилой «антиэкономики», без чего нации не удастся защитить себя и уберечь свое жизненное пространство.

В свете этих задач многие приметы времени приходится интерпретировать поновому. Когда смотришь на предельно агрессивный тип самоутверждения «крутых парней» из нового поколения, их неожиданную стайность, их милитаристскую психологию, может показаться, что мы имеем дело со своего рода антитоталитарным комплексом — реакцией на длительную вынужденную приниженность личности, готовящейся теперь к новому, неподопечному существованию в рамках гражданского общества. Многое, однако, заставляет усомниться в том, что мы имеем дело с подготовкой к гражданскисамодеятельному существованию. Психология этих раскованных «героев» настолько далека от того, что требуется в настоящей продуктивной экономике, настолько близка к архетипам кочевнической «удали», набега и захвата, что трудно представить себе те меры, посредством которых общество могло бы вернуть их к добродетелям трудового образа жизни.

Обратите внимание: сегодня те самые люди, которые проявляют полную неспособность к ратным подвигам и политической воле, необходимой для защиты государства от внешних врагов, в то же время проявляют поразительную агрессивную дерзость в нескончаемых внутренних разборках. Автор «Книги правителя области Шан» усмотрел своего рода обратно пропорциональную зависимость между настоящей воинской доблестью и повседневной агрессивностью и незаконопослушанием. Сильная власть получает законопослушных и доблестных подданных, слабая — агрессивных у себя дома и трусливых перед внешним противником. «Поэтому методы управления того, кто достигает владычества в Поднебесной, заключаются в том, чтобы народ страшился развязывать драки между общинами, но был храбр в сражениях с внешним врагом»*.

Рискованное, но в то же время слишком правдоподобное предположение состоит в том, что обычные институты гражданского общества, от семьи до предприятия, вообще не в состоянии понастоящему социализировать это новое поколение, укротить его отпущенные на волю стихии. Это будет под силу только государству, причем такому, которое сумеет организовать и сублимировать эти предельно высокие стихийные энергии, придав им форму напряженнейшего политикоадминистративного и геополитического творчества. Или, как пишет наш автор, «если государство способно вызвать к жизни силы народа, но не в состоянии обуздать их, его называют "государством, атакующим самое себя" и оно обречено на гибель. Если же государство способно вызвать к жизни силы народа и в то же время может обуздать их, его называют "государством, атакующим врага" и оно непременно станет могущественным»*.

Характерно, что в России времен становления централизованной государственности и борьбы с боярским своеволием появилась книга, идеи которой поразительно созвучны идеям Шан Яна, хотя авторов отделяет друг от друга двадцать веков. Речь идет о «Сказании о царе Константине» Ивана Пересветова — одного из главных идеологов российского самодержавия эпохи Ивана IV. В книге Пересветова доминирует та же забота об идейной консолидации государства, которую он рассчитывает обеспечить посредством союза государя с духовенством. На православном царе лежит основная забота о благочестии, без которого государство неминуемо разлагается. «Царю и великому князю, — пишет Пересветов, — уставити по монастырям и везде своею царскою смиренною грозою, брад и усов не брити, не торшити и сану своего ничем не вредити; крестное знамение на лице своем сполна воображати, каятися, говети по вся годы всякому человеку везде, исповедатися Господиев и отцем духовным от двоюнадесяти лет мужеска полу и женска. О том царю за весь мир крепко пещися паствы и войска своего, да не за всех станет ко ответу перед Вышним Царем»*.

Таким образом, Пересветов близок скорее легистскому, чем собственно теократическому идеалу: у него не церковь направляет верховного государственного владыку к благочестию, а, напротив, этот владыка обеспечивает благочестивость и церковного клира, и паствы. Это поистине монистический принцип, когда политическая власть подчиняет себе духовную и возвышается над всеми. Один царь непосредственно ответственен перед Богом, все остальные ответственны перед царем. Пересветов, как и легисты, не ставит вопрос о том, каковы источники идейного вдохновения и веры самой верховной власти. Является ли вера всего лишь средством идейного контроля в руках власти или власть как таковая органически включает идейную компоненту и безыдейной быть не может по определению — это не уточняется. Возникает некоторая двусмысленность образа верховного владыки: является ли он беззастенчивым политическим технологом — манипулятором власти, цинично и расчетливо подчиняющим ей духовную сферу? Или технологические и теократические функции сами по себе являются нераздельными компонентами высшей власти и их сочетание не является делом специальной техники и расчета?

Аналогичные вопросы возникают применительно ко второму пункту программы Пересветова — укрощению боярства. Главный герой политического романа Пересветова — последний византийский император, Константин XI, — потерял царство потому, что доверился вельможам и подчинил свою политику их сибаритским и уклонистским, неслужилым помыслам и наказам. Вельможи хотят властвовать самочинно в своих вотчинах поэтому они заинтересованы в ослаблении политического центра. Они хотят наслаждаться прелестями частной сибаритской жизни и потому проповедуют пацифизм, изгоняют героический воинский дух и, выражаясь современным языком, разрушают военнопромышленный комплекс. Чтобы не лишиться «своего упокою», они придумали написать «от Бога с великою клятвою» книги, в которых доказывалось, что христианскому государю позволительно вести только оборонительные, а не наступательные войны.

Константин внял этим наставлениям, поверил пацифистской утопии, чем и воспользовался его грозный противник — турецкий султан. Константинополь, разоружившийся идейно и материально, был завоеван и разрушен. Пересветов прямо высказывает догадку, что ересь пацифизма носит компрадорский характер; ее распространяли бояре, продавшиеся турецкой сверхдержаве. «[Если] царь кроток и смирен на царстве своем, и царство его оскудеет, и слава его снизится. [Если] царь на царстве грозен и мудр, царство его ширеет и имя его славно по всем землям. А греки благоверного царя Константина укротили от ереси своея, и они царство потеряли»*.

Пересветов настаивает также на гегемонии государственной власти в экономической области и на укрощении «приватизаторских» аппетитов боярства. Боярство, присваивая, переманивая и закабаляя крестьян, фактически отнимало у государства его производительную силу и тем самым подрывало его экономически. Чем дальше заходил процесс приватизации боярством крестьян и угодий, тем большая часть национального богатства тратилась не на укрепление государственного могущества, а на обеспечение расточительного и аморального образа жизни безответственной номенклатурщины. «... Вельможи русского царя сами богатеют и ленивеют, а царство его скудеет»*.